Изначальное отношение американского индейца к Вечному, «Великой Тайне», которая окружает и наполняет нас, было так же просто, как и возвышенно. Для него это было высшим понятием, которое несло в себе самую полную меру радости и удовлетворения, возможного в этой жизни.
Поклонение "Великой Тайне" было молчаливо, уединенно, свободно от всякого своекорыстия. Оно было молчаливо, потому что все необходимые для этого слова несовершенны и ничтожны; поэтому души моих предков поднимались к Богу в бессловесном обожании. Оно было уединенно, потому что они полагали, что Он ближе к нам в одиночестве, и у нас не было священников, владеющих правом встать между человеком и его Создателем. Никто не мог увещевать или исповедывать, или как-то иначе вмешиваться в религиозный опыт другого. У нас все люди были созданы сынами Бога и стояли прямо, осознавая свою божественность. Наша вера не могла быть сформулирована в кредо, и не нападала на всякого, кто не желал принимать ее; и потому у нас не было ни проповедей, ни прозелитства, ни гонений за веру, ни насмешников или атеистов.
У нас не было храмов или святынь кроме самой природы. Будучи естественным человеком, индеец был очень поэтичен. Он посчитал бы кощунством строить дом Тому, Кого можно встретить наедине (с глазу на глаз) в таинственных тенистых приделах первобытного леса, или на освещенной солнцем груди девственных прерий, на головокружительных шпилях и башенках голой скалы, и - вон там! - в сверкающем драгоценностями своде ночного неба! Он облачает Себя в легчайшую пелену облаков, там на границе видимого мира, где наш Прадед Солнце разжигает свой вечерний походный костер. Он мчится верхом на суровом северном ветре, или дышит Своим духом в ароматах южного воздуха, чье боевое каноэ стремглав несется по величественным рекам и озерам, - и Он не нуждается ни в каком меньшем соборе!
Это уединенное общение с Невидимым, которое было самым высоким выражением нашей религиозной жизни, частично передано в слове «хамбедей» (буквально «религиозное чувство») переводилось по-разному - «пост» или «сновидение». Но лучше объяснить его как «сознание божественности».
Первый «хамбедей», или религиозное уединение, отмечало эпоху в жизни юноши, которую можно сравнить с конфирмацией или обращением в опыте христианства. Очистив себя сначала в паровой бане, и отбросив как можно дальше все человеческие или плотские влияния, молодой человек разыскивал самую благородную высоту, занимающую командное положение в окрестностях. Зная, что Бог совсем не ценит материальные вещи, он не брал с собой ни подношений, ни жертв, кроме чисто символических - красок и табака. Желая предстать перед Ним в полном смирении, юноша надевал только мокасины и набедренную повязку. И в торжественный час солнечного восхода или заката он вставал, глядя на красоту земли, перед лицом «Великой Тайны», и оставался, обнаженный, прямой, молчаливый и неподвижный, под стихиями и силами Его армий, в течение ночи и дня, или двух дней и ночей, но редко дольше. Иногда он пел гимн без слов, или предлагал церемониальную «священную полную трубку». В этом священном трансе или экстазе индейский мистик находит свое высочайшее счастье и движущую силу своего существования.
Вернувшись в лагерь, он должен был оставаться в отдалении, пока снова не проходил паровую баню, тем самым подготовив себя к общению с товарищами. О видении или знаке, каким его удостоили, юноша не говорил, если только оно не содержало наказа, который нужно было выполнить публично. Иногда старик, стоя у края вечности, мог рассказать избранному несколько предсказаний его давно ушедшей юности.
Белые завоеватели по обыкновению презирали коренного американца за его бедность и простоту. Они забывали, возможно, что их собственная религия запрещала накопление богатства и обладание роскошью. Индейцу, как любому целеустремленному человеку каждого века и народа, от Диогена до братьев Святого Франциска, от Монтанистов до Шейкеров, любовь к богатству представлялась ловушкой, а бремя сложного общества - источником излишней опасности и соблазном. Более того, правилом его жизни было разделять плоды его умения и успеха с менее удачливыми братьями. Так он сохранял свой дух свободным от засорения гордостью, алчностью, или завистью, и этим выполнял, как верил, божественный завет - дело, глубоко важное для него.
Однако, не от невежества или непредусмотрительности он не основывал постоянные города и не развивал материальную цивилизацию. Простодушному мудрецу скученность населения казалась плодовитой матерью всех зол, моральных не менее чем физических. Он соглашался, что еда хороша, но неумеренность убивает; что любовь прекрасна, но похоть уничтожает; и не менее убийственна, чем чума, возникающая среди переполненных и антисанитарных жилищ, была для него потеря духовной силы, которая всегда сопутствует слишком близкому контакту с людьми. Все, кто много жил на открытом воздухе, знают, что есть магнетическая первичная сила, который накапливается в одиночестве и быстро расточается среди толпы; и даже враги признавали за американским индейцем внутреннюю мощь и полностью независимое от обстоятельств самообладание, считая его в этом непревзойденным среди людей.
Красный человек разделил ум на две части, - духовную и физическую. Первый - чистый дух, занятый только сущностью вещей, и его индеец стремился усилить духовной молитвой, когда тело подчинено постом и лишениями. В этом типе мольбы не было просьбы об удаче или помощи. Все дела личной и эгоистичной заботы, успех в охоте или войне, помощь в болезни, или скудости любовной жизни, отсылались на план низшего или материального ума, и все церемонии, амулеты, или чары, предназначенные обеспечить удачу или предотвратить опасность, были признаны исходящими от физического «Я».
Ритуалы физического поклонения также были полностью символичны, и индеец не больше обожествлял Солнце, чем Христианин - Крест. Солнце и Земля, очевидным иносказанием содержащие поэтической метафоры, едва ли больше чем научной правды, были на его взгляд родителями всей органической жизни. Солнце, как вселенский отец, дает оживляющий порядок в природе, а в терпеливой и плодотворной утробе нашей матери, Земли, скрыты зачатки растений и людей. Поэтому наше почтение и любовь к ним было по-настоящему богато поэтичными образами, подобно нашей любви к нашим прямым родителям, и с этим чувством сыновнего почтения к старшим было соединено желание обратиться к ним, как к родителям, чтобы получить деланные для нас добрые дары. Это - материальная или физическая молитва.
Стихии и величественные силы в природе, Молния, Ветер, Вода, Огонь, и Мороз, с благоговейным страхом почитались мистическими, но всегда вторичными или промежуточными по сути. Мы полагали, что дух охватывает все мироздание, и что каждое существо обладает душой в той или иной степени, пусть душа и не всегда осознает себя. Дерево, водопад, медведь гризли, каждый был воплощенной силой и предметом почитания.
Индеец любил входить в понимание и духовное общение с его братьями из царства зверей, чьи бессловесные души носили для него ту безгрешную чистоту, которую мы приписываем невинному и неответственному ни за что ребенку. Он верил в их инстинкты, как в мистическую мудрость, данную свыше; и когда он скромно принимал добровольную, по общему мнению, жертву их тел, чтобы поддержать собственное, он воздавал должное их духам в предписанных молитвах и приношениях.
В каждой религии имеется элемент сверхъестественного, различающегося влиянием простых доводов для ее приверженцев. Индеец логически и ясно размышлял о делах в пределах своего понимания, но он не наносил на карту мира обширную область природы или не выражал ее чудеса в научных терминах. С его ограниченным знанием причины и следствия он видел чудо во всем - чудо жизни в семени и яйце, чудо смерти во вспышке молнии и в зыби океана! Ничто из чудес не удивило бы его - заговорил бы зверь или остановилось солнце. Непорочное рождение едва ли показалось ему более удивительным, чем рождение каждого ребенка, который входит в мир, а чудо рыбы и хлебов не взволновали бы сильнее урожая, вырастающего из одного зерна.
Кто может осуждать его суеверие? Конечно, не набожный Католик, или даже Протестантский миссионер, кто дает чудеса Библии как буквальный факт! Человек, придерживающийся логики, должен отрицать все чудеса, или не отрицать ни одного, а наши американские индейские мифы и героические истории, возможно, сами по себе, заслуживают не меньше доверия, чем истории древних иудеев. Если мы обладаем современным складом ума, который видит в законах природы величие и пышность, гораздо значительнее любого возможного единичного исключения из правил, давайте не забывать, что, в конце концов, наука не объяснила всего. Мы все еще стоим перед последним чудом, - происхождением и основным принципом жизни! Есть высшая тайна, которая является сутью поклонения, и без которой не может быть ни одной религии, и в присутствии этой тайны наше отношение не может сильно отличаться от взглядов естественного философа, кто с благоговейным страхом созерцает Божественное во всем мироздании.
Это очевидно, что пока исконная философия индейца управляла его умом, он не завидовал и не желал подражать роскошным достижениям белого человека. В своих мыслях он поднимался выше их! Он даже презирал их, поскольку возвышенный дух, подчиненный суровой цели, отвергал мягкие кровати, роскошную еду, приятное времяпрепровождение богатого соседа. Ему было ясно, что достоинство и счастье не зависят от этих вещей, а то и вовсе несовместимы с ними.
В раннем христианстве, несомненно, многое призывало человека к этому, и суровые слова Иисуса к богатым и о богатых были бы всецело понятны индейцу. Однако, религия, которая проповедуется в наших церквях и соблюдается нашими прихожанами, с ее элементом показушничества и самовозвеличивания, ее активного прозелитства, и открытого презрения ко всем религиям, кроме самой себя, была долгое время крайне отталкивающей. Простой ум индейца считал профессионализм проповедника, оплаченного увещевателя, и денежная церковь, недуховными и неназидательными, и лишь когда его дух был сломлен, а моральные и физические устои подорваны торговлей, завоеванием и спиртными напитками, христианские миссионеры добились какой-то реальной власти над ним. Это может показаться странным, но воистину гордый язычник в тайниках души презирал добрых людей, прибывших просветить его и наставить на путь истинный!
Но эта публичность и фарисейство были не единственными элементами чужой религии, оскорблявшими красного человека. Ему казалось отвратительным и почти невероятным, что среди этих людей, претендующих на превосходство, много атеистов, даже не пытавшихся исповедывать национальную веру. Мало того, они не только не исповедывали ее, но пали столь низко, что оскорбляли своего Бога непристойными и богохульными речами! На нашем языке Его имя даже с предельным почтением никогда не произносили громко, но еще реже с легкостью или непочтением.
Более того, даже в тех белых людях, кто исповедывали религию, мы находили много несообразности поведения. Они много говорили о духовном, но искали при этом только материального. Они покупали и продавали все: время, труды, личную независимость, любовь женщины, и даже службы их собственной святой веры! Жажда денег, власти и завоеваний, столь характерная для англосаксонской расы, не избежала морального осуждения от ее простодушного судьи, и при этом он не мог не сравнивать эти очевидные черты господствующей расы с духом кроткого и непритязательного Иисуса.
Он вовремя понял, что алкоголики и развратники среди белых людей, с кем он слишком часто общался, осуждались религией белого человека также сильно, и не должны поддерживаться, чтобы не дискредитировать ее. Но было не так легко простить или оправдать чужую плохую веру. Когда видные посланцы Отца в Вашингтоне, среди них священники и даже епископы, приезжали к индейским народам и ручались перед ними в торжественных соглашениях национальной честью, с молитвой и упоминаниями об их Боге; и когда созданные таким образом соглашения быстро и бесстыдно нарушались, разве странно, что это должно было пробудить не только гнев, но и презрение? Историки белой расы признают, что индеец никогда первым не нарушал клятвы.
Мое личное убеждение, основанное на тридцатипятилетнем опыте, - что такого объекта, как «христианская цивилизация» просто. Я полагаю, что христианство и современная цивилизация противоположны и несовместимы, а вот дух христианства и нашей древней религии по сути своей один и тот же.
